Иерусалим: Один город, три религии (Карен Армстронг) : Глава 14. Джихад
Наконец все франки убрались, и мусульманские воины бродили по улицам, дивясь на великолепие, обретенное Иерусалимом при крестоносцах. И все же во многих отношениях это было похоже на возвращение домой. Салах ад-Дин сидел на троне в штаб-квартире госпитальеров, в самом сердце крестоносного Иерусалима, принимая поздравления своих военачальников, суфиев и ученых улемов. Его лицо, по словам Имад ад-Дина, сияло от удовольствия. Поэты и чтецы Корана декламировали стихи в его честь, многие плакали от счастья, не в силах вымолвить ни слова (Gabrieli, p. 182). Однако мусульмане понимали, что со взятием Иерусалима джихад не закончился. Слово «джихад» означает не только священную войну, его первоначальное значение – «борьба», не обязательно вооруженная, и именно в этом смысле оно употребляется в Коране. На мусульман возлагается обязанность «сражаться на пути Аллаха», сознательно направляя усилия на исполнение его воли в искаженном трагическом мире. Известный хадис передает слова Мухаммада на обратном пути с поля битвы: «Мы возвращаемся с малого джихада к великому джихаду», т. е. к более важной и нужной борьбе за торжество справедливости в обществе и праведности в сердце. Салах ад-Дин вел свой джихад в полном созвучии с кораническим идеалом: всегда откликался на просьбы крестоносцев о перемирии; с пленниками по большей части обходился справедливо и великодушно, в час триумфа проявлял гуманность. В действительности некоторые мусульманские историки считали его чрезмерно милосердным. Так, из-за того, что он позволил христианам уйти в Тир, те сохранили опорный пункт в Палестине, и в итоге войны продолжались еще сто с лишним лет. Третий крестовый поход, который возглавили английский король Ричард I и король Франции Филипп II, окончился поражением в том смысле, что Иерусалим остался в руках мусульман, но франкам удалось утвердиться на узкой прибрежной полосе от Яффы до Бейрута. И хотя столицей королевства был теперь Акко, его правители в тоске по былому продолжали именовать себя «королями Иерусалимскими». Мечта крестоносцев не умерла, и пока франки пребывали в Палестине, мусульмане все время держались настороже.
Но в 1187 г. после замечательной победы мусульмане были исполнены самых светлых надежд. Салах ад-Дину предстояло теперь предпринять другой, великий, джихад – вновь сделать Иерусалим мусульманским городом. Первым делом требовалось очистить Харам. Из мечети Аль-Акса следовало убрать устроенные тамплиерами отхожие места, поставленную ими мебель и прочее и подготовить все необходимое для проведения пятничных молитв. Нишу михраба, указывавшую направление на Мекку, тамплиеры заложили кирпичом, и ее необходимо было открыть. Мусульмане снесли сооруженные тамплиерами внутренние стены, застелили пол коврами, установили доставленную из Дамаска кафедру проповедника, которую много лет назад заказал для мечети Нур ад-Дин. Из Купола Скалы вынесли статуи и картины, восстановили в нем арабские надписи – тексты из Корана, – освободили Скалу от мраморного короба. Как рассказывают исламские хронисты, Салах ад-Дин, подобно Омару, весь день работал бок о бок со своими подданными, отмывая розовой водой плиты Харама и распределяя милостыню между нуждающимися. В пятницу 4 шабана Аль-Акса впервые с 1099 г. наполнилась мусульманами, собравшимися для молитвы. Они не могли сдержать слез восторга, глядя, как кади Иерусалима Мухйи ад-Дин аль-Кураши восходит для проповеди на новую кафедру.
До крестоносцев мусульманский Иерусалим чуть ли не целиком состоял из строений на самом Хараме и в непосредственной близости от него. Теперь же Салах ад-Дин затеял строительный джихад, для которого требовалось перекрыть христианскую топографию мусульманскими учреждениями, – строительство опять стало идеологическим оружием в руках победителей. Из преимущественно христианского города, содержащего важную исламскую святыню, Иерусалим должен был стать городом с выраженным мусульманским характером. Это означало новые враждебные действия по отношению к христианству. Салах ад-Дин конфисковал резиденцию патриарха возле храма Гроба Господня и на средства казны приобрел монастырь и церковь Святой Анны. Но он не просто устроил там мечети. Салах ад-Дин, как и Нур ад-Дин, вел непримиримую борьбу с шиитами, для чего в каждом покоренном городе основывал суфийские монастыри (хаваник, в единственном числе – ханака) и медресе – духовные и юридические училища. Учреждения двух этих типов были главными проводниками реформированного суннизма, каким его задумывал великий исламский мыслитель аль-Газали, живший в Иерусалиме в суфийской обители над Воротами милосердия незадолго до Первого крестового похода. Церковь Святой Анны была обращена Салах ад-Дином в мечеть, в здании монастыря разместилось медресе, а в резиденции патриарха – ханака. Оба учреждения содержались на средства султана и носили его имя. Суфии жили в Иерусалиме издавна, но Салах ад-Дин настоял на том, чтобы в его новой обители не было местных уроженцев, которые, возможно, успели заразиться духом шиизма, – туда принимались только выходцы из суннитских стран.
В Иерусалим стали прибывать суфии и ученые, которые поселялись в этих вновь открытых учреждениях, а также улемы, приглашенные служить на Хараме. В отвоеванный у христиан Иерусалим потекли толпы мусульман-паломников – всякий хотел побывать в городе, так долго находившемся в руках врагов. Пока город обустраивался, Салах ад-Дин оставался в своем лагере на Масличной горе, а затем, назначив правителя и разместив в цитадели гарнизон, вернулся в Дамаск готовить ответное выступление против Третьего крестового похода. Военные и чиновники поселились в бывшем Патриаршем квартале.
Вскоре после отвоевания аль-Кудса в него начали прибывать мусульманские переселенцы из Северной Африки (Магриба), опустошенной набегами берберских племен. Они обосновались в юго-западном углу Харама и жили, сохраняя свои культурные и религиозные традиции. Власти аль-Кудса позволили им превратить в мечеть бывшую трапезную тамплиеров, и так в Иерусалиме появился еще один особый квартал – Магрибинский.
Однако Салах ад-Дин не собирался полностью изгонять из города евреев и христиан – старый идеал единения и добрососедства все еще сохранялся. Несколько тысяч сирийских и армянских христиан испросили у султана право проживать в Иерусалиме на положении зимми, а греко-православной церкви он предоставил заботу о храме Гроба Господня. Местных христиан нельзя было винить в злодеяниях европейских крестоносцев. Храм Гроба Господня теперь со всех сторон окружали новые исламские постройки. Мусульмане также заняли значительную часть госпиталя, принадлежавшего госпитальерам, где Салах ад-Дин учредил резиденцию эмира – правителя города, – мусульманский госпиталь и мечеть, которой покровительствовал его сын аль-Афдаль. Новая мечеть появилась и в цитадели, она была посвящена пророку Дауду (царю Давиду). Земля вокруг христианской святыни ощетинилась минаретами, и над Патриаршим кварталом разносились крики муэдзинов, призывавших правоверных на молитву. Некоторые эмиры хотели вообще уничтожить храм Гроба Господня, но Салах ад-Дин прислушался к совету своих более мудрых приближенных, указавших, что предмет почитания христиан – не церковь, а место, где она находится. А после провала Третьего крестового похода в Иерусалим стали допускать даже пилигримов-католиков из Европы.
Салах ад-Дин пригласил вернуться в Иерусалим евреев, которых крестоносцы оттуда почти полностью изгнали, и приобрел в еврейском мире славу нового Кира. Крестоносцы не только подняли мусульман на новый джихад, но и дали импульс к возникновению в среде евреев Европы и исламской империи некоторой формы религиозного сионизма. Первые его проявления относятся к началу XII в.
Одним из главных идеологов нового движения был толедский врач Иегуда Галеви, прославившийся как философ и поэт. Попав под перекрестный огонь реконкисты – войны христиан за завоевание мусульманской Испании, – он часто покидал насиженные места, перебираясь попеременно то на христианскую, то на мусульманскую территорию. Этот горький опыт привел Галеви к убеждению, что евреи должны вернуться в землю отцов. Их настоящее место – именно там. Святая земля, считал Галеви, не принадлежит ни христианам, ни мусульманам, которые воюют за нее друг с другом, и евреи должны заявить на нее свои права. Иерусалим – центр мира, где земная реальность соприкасается с божественной. Молитвы устремляются к Богу через небесные врата, лежащие прямо над местом, где находился Двир, и через них же божественная сила изливается на народ Израиля. Лишь в Палестине евреи могут поддерживать эту созидательную связь с божественным началом и действительно быть самими собой. Поэтому их долг – совершить алию в Палестину и не пожалеть своей жизни во имя Сиона. И тогда Шехина вернется в Иерусалим и придет Спасение. Сам Галеви предпринял такую попытку и отплыл из Испании в Палестину, но, насколько известно, до Иерусалима так и не добрался. Предположительно он умер в Египте в 1141 г. Мало кто из евреев в то время откликнулся на призыв Галеви, но его история стала символом. Живя в чужой стране с враждебно настроенным населением, люди ощущают себя бездомными в физическом и духовном смысле и тянутся к своим корням в поисках исцеления.
Еврейскому народу завоевание Иерусалима мусульманами принесло и радости, и тревоги. Салах ад-Дин вернул евреев в святой для них город и никак не ограничивал численность их общины в Иерусалиме. Первыми прибыли евреи из Аскалона (Ашкелона). Салах ад-Дин отбил Аскалон у крестоносцев в сентябре 1187 г., но после того, как в следующем месяце в его руках оказался также Иерусалим, мусульмане уже не могли оборонять оба города. Как следствие, Аскалон постоянно подвергался разрушению, и его жителям пришлось искать более безопасное место. Евреи Аскалона в 1190 г. перебрались в Иерусалим и получили разрешение построить там синагогу. Им выделили район к западу от нового Магрибинского квартала и жилого квартала Шараф. В 1198 г. к ним присоединились еврейские беженцы из Северной Африки, а около 1210 г. – три сотни еврейских семейств из Франции, прибывшие двумя волнами. Возможность вернуться в Святой город наполняла евреев великой радостью и вселяла в их души надежды на близкий приход Мессии и Спасение, но исламизация Иерусалима воспринималась ими крайне болезненно. Зрелище того, как за их город борются друг с другом христиане и мусульмане, было для них непереносимо. Вот как описал свои чувства при виде мусульманских строений на Хараме еврейско-испанский поэт Иегуда Альхаризи, побывавший паломником в Иерусалиме в 1217 г.:
Но сердце сжало нам тоской, и слезы полились рекой, когда увидели мы, чуть не умерев от срама, что капище стоит на месте Храма. Такую муку не стерпеть: мы спрятали глаза, чтоб не смотреть на место величайшей славы, где Шехина разбила свой шатер. Но все разрушено. И с тех далеких пор лишь знаки, вызывающие боль, воспоминанья тянут за собой[74].
Все больше и больше евреев приходило к убеждению, что Святая земля ждет возвращения своих истинных обитателей. Ни христианам, ни мусульманам, как считал Галеви, нет пользы от ее святости.
Это брожение затронуло даже такого трезво мыслящего человека как философ Маймонид (рабби Моше бен Маймон, Рамбам), который был одним из личных врачей Салах ад-Дина. Маймонид учил, что Иерусалим остается центром притяжения для еврейского народа, и еврейское государство, основанное в любом другом месте, не будет истинным. Только Храм должен служить основой еврейского царства и еврейского закона. Пускай Храмовую гору осквернили гойим, она все равно остается священной, потому что Соломон освятил ее на веки веков. Божественное Присутствие не может быть оттуда изгнано. Следовательно, приходя на Харам, евреи должны вести себя так, как если бы Храм там все еще стоял. Не подобает заступать за границу запретных мест или вести себя непочтительно, стоя лицом к востоку, где когда-то помещалась Святая Святых. Храма больше нет, но святость места сохранится на все времена как символ непреходящей заботы Бога о своем народе.
В 1194 г. скончался от брюшного тифа Салах ад-Дин, а вместе с ним умерло и единство мусульман. Его империя была поделена на части. Разными городами управляли члены семейства Айюбидов, каждый со своей армией и аппаратом чиновников. Вскоре наследники Салах ад-Дина уже воевали друг с другом. Иерусалим позднее пострадал от этих междоусобиц, однако любовь мусульман к нему не стала меньше. Утратив, а после вернув себе аль-Кудс, они стали еще ревностнее, чем прежде, почитать этот город. Строительный джихад продолжался. В 1193 г. эмир Иерусалима Изз ад-Дин Джардик заново освятил маленькую мечеть, построенную поблизости от храма Гроба Господня еще до Первого крестового похода в честь халифа Омара. Рядом с мечетью открылась школа изучения Корана. Аль-Афдаль содержал целый Магрибинский квартал, оплачивая помощь паломникам из Северной Африки и местным беднякам. Он также финансировал строительство в квартале медресе, где право преподавалось согласно учению североафриканской маликитской юридической школы, и обеспечил ей постоянное содержание.
Это один из первых зафиксированных в Иерусалиме примеров вакуфного пожертвования – передачи на благотворительные цели дохода (за вычетом текущих расходов) от коммерческой собственности, такой как лавка. Вакуф мог использоваться для выкупа пленных, содержания благотворительной столовой, строительства медресе. Такие пожертвования считались весьма похвальным делом, а в аль-Кудсе, как в святом месте, – особенно. Кроме того, в вакуфе содержалась и определенная практическая выгода. Некоторые дарители пользовались им, чтобы обеспечить своих наследников, – те получали право пожизненно проживать в помещении вакуфного учреждения или занимать там пост платного смотрителя. Иногда в медресе или ханаке имелись апартаменты для самого дарителя, который рассчитывал, уйдя на покой, обосноваться в Иерусалиме. Пожертвования были актом практической благотворительности – средства шли на развитие исламской учености, стипендии нуждающимся студентам, материальную помощь беднякам. Таким образом, благодаря институту вакуфа идеал социальной справедливости, столь важный в кораническом учении, стал центральным для джихада в Иерусалиме. Вакуф не только способствовал росту и украшению города, но и создавал рабочие места: человек, оказавшийся в стесненных обстоятельствах, мог наняться сторожем в медресе или вступить в общину суфиев. Любой избыточный доход от вакуфного имущества всегда распределялся среди бедных, поэтому к людям, которым приходилось жить за счет благотворительности, относились с уважением и почтением. Справедливость и милосердие с самых первых дней составляли суть святости Иерусалима. Правда, при крестоносцах это было не слишком заметно, но уже при Салах ад-Дине проявилось в полной мере. Очищение Харама от скверны, оставленной рыцарями, сопровождалось раздачей милостыни, а в дальнейшем институт вакуфа сделал заботу о бедных и нуждающихся неотъемлемой частью исламизации Иерусалима при Айюбидах.
Однако мусульмане не могли чувствовать себя спокойно, пока в Палестине оставались владения крестоносцев. Местные франки в своем королевстве со столицей в Акко не представляли угрозы: после урока, полученного при Хаттине, они стремились к миру с мусульманскими соседями. А вот христиане Европы были настроены более воинственно и продолжали снаряжать новые и новые Крестовые походы на Иерусалим. В 1200 г. сын аль-Адиля и племянник Салах ад-дина аль-Муаззам Иса, правитель Дамаска, сделал Иерусалим, который очень любил, своей главной резиденцией. Он финансировал создание двух медресе: одно, по изучению ханафитского права, носившее его имя, находилось к северу от Харама, второе, где преподавалась арабская словесность, – над Воротами милосердия. Кроме того, аль-Муаззам восстановил колоннады по краям Харама. Но в 1218 г. с запада снова пожаловали крестоносцы.
На сей раз крестоносцы поплыли не прямо к берегам Палестины, а попытались сначала изгнать мусульман из Египта, чтобы создать там плацдарм для наступления на Иерусалим. Одного лишь появления крестоносцев на Ближнем Востоке было достаточно, чтобы население всего региона содрогнулось от ужаса. Люди в страхе вспоминали кровавую резню 1099 г. и ждали новых зверств. Аль-Муаззам был уверен, что крестоносцы возьмут город, перебьют жителей и подчинят своей власти весь исламский мир. В действительности причин для такой паники, по-видимому, не было – после первоначальных успехов крестоносцы очень мало продвинулись в своем предприятии. Но франки оставили по себе такую жуткую память, что мусульманам трудно было объективно оценить положение. В результате аль-Муаззам отдал приказ срыть стены Иерусалима, чтобы крестоносцы не смогли закрепиться в городе. Это был неслыханный шаг; иерусалимские военачальники пытались убедить султана, что смогут отразить натиск франков, но аль-Муаззам отмел их возражения и настоял на том, чтобы лично проследить за разрушением стен. Город погрузился в уныние, а с ним и вся Палестина. Издревле смысл существования любого города заключался в защите жителей от врагов, и когда прибывшие в Иерусалим по приказу султана строители, каменщики и землекопы начали крушить стены, город охватила дикая паника. Самые слабые и уязвимые из горожан – старики, женщины, молодые девушки – с плачем бежали по улицам, разрывая на себе одежду. Они собрались на Хараме, а после ушли из Иерусалима в Дамаск, Каир, Карак, бросив семьи и имущество. Наконец, все укрепления Иерусалима были уничтожены, а гарнизон распущен. Осталась стоять лишь башня Давида.
Лишенный стен, аль-Кудс перестал быть полноценным городом. Мусульмане не отваживались жить здесь, пока крестоносцы оставались в Акко. В обезлюдевшем Иерусалиме, который мало чем отличался от захолустного селения, обитали лишь немногочисленные суфии и улемы, которые, храня верность городу, кое-как поддерживали жизнь в построенных при Айюбидах школах и монастырях, да горстка городских чиновников и солдат. Дальнейшие события показали, что аль-Муаззам поторопился – в 1221 г. крестоносцам пришлось убраться восвояси. Но Крестовые походы так глубоко изменили ситуацию в регионе, что мусульмане больше не могли сколько-нибудь уверенно и хладнокровно смотреть на присутствие европейцев. А к их чувствам по отношению к Иерусалиму добавилась новая тревожность, способная сильно повредить городу.
Теперь главной заботой исламских правителей была безопасность. В 1229 г. султан Египта и брат аль-Муаззама аль-Камиль убоявшись кошмарной перспективы отражать новое нашествие крестоносцев, предпочел сдать Иерусалима без боя. Между тем Фридрих II, император Священной Римской империи, предпринял поход в Святую землю под сильным давлением папы. Этот энергичный правитель, за свои многочисленные незаурядные качества получивший прозвище Stupor Mundi – «Изумление мира», – вырос на космополитической Сицилии и не страдал обычной для европейцев ксенофобией. В нем не было ненависти к исламу – наоборот, он свободно владел арабским языком, с удовольствием беседовал и переписывался с исламскими учеными и правителями. Крестовый поход на Иерусалим представлялся императору пустой тратой времени, но нельзя было дальше откладывать выступление, игнорируя общественное мнение Европы. Он довольно цинично предложил аль-Камилю, чтобы тот просто передал ему Иерусалим, – ведь лишенный стен, город не имел для султана ни стратегического, ни экономического значения. Аль-Камиль был готов согласиться. К тому времени он успел серьезно рассориться с аль-Муаззамом и без поддержки брата не мог помышлять о войне с армией крестоносцев. Присутствие франков в неукрепленном Иерусалиме не представляло военной угрозы, а передача им города уменьшала исходящую от них опасность. Кроме того, Фридрих представлял для аль-Камиля ценность как союзник против аль-Муаззама.
После некоторых колебаний с обеих сторон 18 февраля 1229 г. между Фридрихом II и аль-Камилем был заключен Яффский договор. Он предусматривал перемирие на десять лет и передачу христианам Иерусалима, Вифлеема и Назарета, причем Фридрих обязывался не восстанавливать стены вокруг Иерусалима. Евреи должны были покинуть город, но мусульмане сохраняли за собой Харам с правом беспрепятственно вести богослужения и выставлять мусульманскую символику.
Известие о договоре вызвало негодование и в мусульманском, и в христианском мире. Тысячи разгневанных мусульман вышли на улицы Багдада, Мосула и Алеппо; в ставку аль-Камиля в аль-Аджуле ворвались разъяренные имамы, и их пришлось выдворять силой. Султан аль-Муаззам, прикованный к постели смертельным недугом, был до того ошеломлен известием, что пожелал немедленно подняться, чтобы лично проследить за разрушением последних еще остававшихся укреплений Иерусалима. В Великой мечети Дамаска шейх Сибт аль-Джаузи под вопли и рыдания толпы объявил аль-Камиля предателем ислама. Тот оправдывался – ведь он же не уступил христианам исламские святыни; Харам по-прежнему принадлежит мусульманам, отданы лишь «некоторые церкви и развалины домов», не представлявшие особой ценности (Gabrieli, p. 271). Позднее все можно будет без особого труда восстановить в прежнем виде. Но после стольких кровопролитных войн Иерусалим стал символом нерушимости ислама, правители не могли заключать о нем договоры так же легко, как если бы это был обычный город.
Негодование христиан не уступало мусульманскому. Договор с неверными представлялся им почти богохульством, немыслимой казалась сама идея сохранить за мусульманами Харам в христианском городе. Особенно возмутило их поведение Фридриха при посещении Святого города. Поскольку папа римский незадолго до того отлучил императора от церкви, ни один священник не стал бы короновать его королем Иерусалима[75], а потому он просто сам возложил на свою голову корону перед главным алтарем храма Гроба Господня. После этого новоиспеченный король отправился на Харам, где шутил на арабском языке со служителями, превозносил красоту строений и взашей прогнал христианского священника, осмелившегося зайти в мечеть Аль-Акса с Библией в руках. Фридрих крайне расстроился, узнав, что во все время его пребывания муэдзин по распоряжению кади будет молчать, и попросил, чтобы призыв на молитву звучал как обычно. Нет, не так подобало себя вести вождю крестоносцев! Тамплиеры стали готовить заговор с целью убить нечестивого императора, и он поспешно покинул страну; когда Фридрих ранним утром торопился на свой корабль, мясники Акко швыряли в него кишками и требухой. Тема Иерусалима сделалась для христиан слишком болезненной, и любой, кто проявлял к ней недостаточное почтение или поддерживал дружеские отношения с мусульманами, рисковал погибнуть от рук убийцы. Вся история необычного крестового похода Фридриха показывает, что исламский мир и Запад в то время не были способны на диалог; ни одна из сторон не стремилась к мирному сосуществованию с другой.
Тем не менее перемирие, предусмотренное Яффским договором, продержалось все положенные десять лет, хотя вскоре после отъезда Фридриха мусульмане из Хеврона и Наблуса совершили набег на Иерусалим, а на христианских пилигримов по дороге от побережья в город часто нападали разбойники. Но у христиан уже не было возможности защитить Иерусалим, который теперь стал изолированным анклавом посреди неприятельской территории, и в 1239 г., когда истек срок перемирия, правитель Карака ан-Насир Дауд после недолгой осады вынудил франков оставить Иерусалим. Но поскольку Айюбиды все еще враждовали между собой, ан-Насир вскоре вернул город христианам в обмен на поддержку в войне против султана Египта. На сей раз мусульманам не позволили сохранить за собой Харам, и они с ужасом узнали, что христиане повесили в мечети Аль-Акса колокола и, служа мессу, «ставили на Скалу бутылки с вином» (Little, p. 185). Однако правление христиан было недолгим. В 1244 г. в Палестину вторглись хорезмийские тюрки, которые сами спасались от монгольского нашествия и были призваны султаном Египта на подмогу в его войнах в Сирии. Они разграбили Дамаск и опустошили Иерусалим, вырезав там христиан и разорив церкви, включая храм Гроба Господня. Теперь город снова находился в руках Айюбидов, но очень многие здания и церкви превратились в груды дымящихся развалин. Уцелевшие жители по большей части бежали из Иерусалима в прибрежные города, где было сравнительно безопасно. От многочисленного когда-то населения осталось не более двух тысяч христиан и мусульман.
Седьмой крестовый поход под предводительством французского короля Людовика IX окончился полным провалом – вся армия крестоносцев в полном составе попала в плен в Египте. В течение тех нескольких месяцев 1250 г., пока крестоносцы пребывали в плену, группа недовольных мамлюков свергла египетскую ветвь Айюбидов и основала свое государство. По происхождению мамлюки были мальчиками-рабами, которых покупали в евразийских степях, лежавших за пределами исламской империи, обращали в ислам и обучали военному делу. Из них формировались элитные части мусульманской армии. Поскольку в результате попадания в рабство и обращения в ислам их жизнь резко изменялась к лучшему, мамлюки, как правило, были ревностными мусульманами, однако сохраняли определенные этнические особенности и отличались развитым чувством солидарности. Теперь мамлюкский полк, именовавшийся «Бахрия», захватил власть в Египте. Это стало началом нового государства, которое со временем превратилось в могущественную державу Ближнего Востока.
Поначалу приход мамлюков к власти в Египте не затронул Иерусалим. Айюбиды, правившие остальными частями бывшей империи Салах ад-Дина, вели борьбу с мамлюками, и положение Иерусалима оставалось неустойчивым. Но в 1260 г. мамлюкский султан аз-Захир Бейбарс (1260–1276) разбил вторгшуюся из Средней Азии монгольскую армию в сражении при Айн-Джалуте в Галилее. Это была важнейшая победа: монголы уничтожили аббасидский халифат, разорили и разрушили главные мусульманские города, включая великий Багдад, а мамлюкам удалось отбросить их за Евфрат. Бейбарс стал героем ислама и присоединил к своим владениям Палестину и Сирию, айюбидские правители которых пали под ударами монголов. В дальнейшем ему еще приходилось время от времени отражать набеги монголов; кроме того, он воевал с франками, которых вознамерился окончательно изгнать с узкой полосы средиземноморского побережья. Но в целом мамлюки обеспечили в регионе спокойствие и порядок, которых он не знал вот уже многие годы.
Мамлюки не интересовались Иерусалимом как стратегическим объектом и ни разу не попытались восстановить стены города, но с огромным благоговением относились к его святости. Религиозное значение Иерусалима в мамлюкский период неизмеримо возросло. Почти все мамлюкские султаны считали своим долгом побывать в Святом городе и подарить ему какое-нибудь здание. Бейбарс, посетивший аль-Кудс в 1263 г., организовал реставрационные работы на Хараме, а кроме того, нашел остроумное решение проблемы поддержания порядка в городе. Наиболее опасным временем с точки зрения возможных волнений был праздник Пасхи, на который в Иерусалим стекалось множество христиан. Бейбарс основал неподалеку два новых святилища: одно – в окрестностях Иерихона, посвященное пророку Моисею (по-арабски – Неби-Муса), второе – в Рамле, в честь арабского пророка Салиха. Праздники в честь этих пророков происходили в течение Страстной недели, так что перед Пасхой Иерусалим каждый раз оказывался в окружении огромного количества набожных мусульманских паломников. Особенное значение приобрело святилище Неби-Муса. Паломники, прибывавшие туда на праздник, сначала отправлялись в Иерусалим, где в подражание христианам торжественно обходили вокруг города, а затем шествовали на Харам и по улицам, демонстрируя, что они здесь хозяева, – точно так же, как до них это делали христиане. Над толпой разворачивалось особое знамя праздника. Собравшись все вместе в Иерусалиме, паломники выходили из города в направлении святилища, так что христиане могли убедиться в их многочисленности. В Неби-Муса они проводили неделю, молясь, слушая чтение Корана, участвуя в суфийских практиках и наслаждаясь жизнью на вольном воздухе во дворах святилища или окрестных холмах. Тем временем в Иерусалиме христианские пилигримы, празднуя Пасху, помнили, что неподалеку расположились многочисленные мусульмане, готовые ринуться на защиту аль-Кудса. Это было весьма остроумное изобретение, но в торжествах в Неби-Муса и других святилищах, выстроенных в мамлюкский период вблизи от Иерусалима, отчетливо прослеживалась новая воинственность, появившаяся в религиозных чувствах мусульман.
Воинственные элементы стали закрадываться и в почитание Иерусалима иудеями. В 1267 г. туда прибыл изгнанный из христианской Испании философ Нахманид (рабби Моше Бен Нахман, Рамбан). Потрясенный жалким состоянием города, где на момент его приезда жили всего два еврейских семейства, Нахманид немедленно взялся за дело. Не встречая противодействия со стороны исламских властей, он основал синагогу в пустующем доме с изящной аркой в середине Еврейского квартала. Вскоре синагога Рамбана сделалась центром еврейской жизни мамлюкского Иерусалима. Вблизи нее стали селиться молодые люди, желавшие учиться в иешиве знаменитого талмудиста. Потеряв дом, Нахманид находил утешение в физическом соприкосновении с Иерусалимом, в том, чтобы «гладить» и «ласкать» его камни, плакать над его руинами (Kobler, v. 2, p. 227). Город почти заменил философу жену и детей, оставшихся в Испании. Нахманид был убежден, что поселиться в Палестине – долг каждого иудея. Бедственное положение Иерусалима и окрестностей, которые христиане и мусульмане на протяжении трех сотен лет разоряли беспрерывными войнами, доказывало, как он считал, неспособность и христиан, и мусульман обеспечить на этой земле мир и процветание: Палестина ожидала возвращения своих истинных хозяев. Алия, согласно учению Нахманида, являлась «положительным предписанием», обязанностью, лежащей на евреях всех поколений. Но страдания, перенесенные в Испании, ожесточили душу философа, наполнив ее ненавистью к христианам и мусульманам, – а ведь в прошлые века в мусульманской Испании евреи могли мирно и плодотворно уживаться с теми и другими. Его слова, обращенные к соплеменникам, выражали эту новую непримиримость по отношению к политическим и религиозным соперникам евреев в Палестине:
Ибо нам предписано уничтожить эти народы, если они поднимутся на нас войной. Если же они пожелают мира, мы пойдем на мир с ними и позволим им остаться на определенных условиях. Но мы ни за что и никогда не оставим эту землю в их руках, как и в руках любого другого народа!
(Prawer 1972, pp. 247–48).
Крестовые походы на Востоке и реконкиста в Европе породили новый непреодолимый раскол между тремя монотеистическими религиями, восходящими к Аврааму.
Нахманид был каббалистом. Идеи и мифы Каббалы, эзотерической формы мистицизма, активно развивавшейся в XIII в. в Испании, занимали важное место в еврейской религиозности, хотя лишь немногие иудеи могли их усвоить в полном объеме. В сущности, Каббала стала триумфом мифологии, победившей в то время более рационалистические формы иудаизма. Для жестоко притесняемых испанских евреев философское понятие Бога отстояло слишком далеко от их каждодневных страданий, и они инстинктивно обратились к древней священной географии, которая приобрела у них еще более глубокий духовный смысл. Если раньше объектом созерцания были десять степеней святости, расходящихся концентрическими кругами от недостижимого Бога в Двире, то теперь – десять уровней эманации непознаваемой мистической божественной сущности, Эйн Соф (бесконечность), называемых сфирот. Каждая сфира представляет следующую стадию проявления Бога или, если угодно, адаптации божественной сущности к ограниченным возможностям человеческого разума. Но сфирот – это еще и стадии постижения: последовательно проходя через них, мистик совершает алию, поднимается к Богу. Это уже знакомое нам «восхождение внутрь», к глубинам собственного «я». Образная система Каббалы, в которой по-новому представлялась духовность иерусалимского Храма, символизировала внутреннюю жизнь как Бога, так и человека. В Каббале подчеркивалось это тождество между эманациями божественной сущности и человеческой природой. Последней из сфирот была Шехина, именовавшаяся также Малхут (Царство). Она представляла одновременно и Божественное Присутствие, и силу, объединяющую народ Израиля, а здесь, в обыденном мире, отождествлялась с Сионом, который благодаря этому поднимался в божественную сферу, не утрачивая своей земной реальности. В глубинном смысле Божественное присутствие, Израиль и Иерусалим были неразделимы.
Каббала позволяла евреям диаспоры совершить алию к Богу, не отправляясь физически в Иерусалим, но в то же время рассматривала отрыв евреев от Сиона как победу сил зла (Schweid, pp. 71–81). Во время Исхода сыны Израиля были обречены скитаться в «пустыне ужасов» и вести борьбу с обитающими там демоническими силами. Но когда они вступили в Землю обетованную и начали богослужения на горе Сион, миропорядок восстановился, и каждая вещь заняла назначенное ей место. Шехина пребывала в Двире как источник благословения, плодородия и правильного порядка во всем мире. Когда же Храм был разрушен, а евреи изгнаны из Иерусалима, демонические силы хаоса восторжествовали вновь, и в самой основе бытия нарушилось равновесие. Оно сможет вернуться, только если евреи воссоединятся с Сионом и окажутся там, где должны находиться. Из этой мифологии видно, как глубоко подействовала на души евреев жизнь в рассеянии: изгнание с географической родины стало символом разлучения с источником бытия. Вынужденные опять уезжать – на сей раз из Испании, – они с новой силой ощутили горечь отчуждения. Каббалистическая мифология была близка и евреям других европейских стран, постоянно страдавшим от погромов, которыми сопровождался каждый крестовый поход. Эти мифы, хорошо отвечавшие внутреннему миру преследуемых и гонимых людей, обращались к их душам на более глубоком уровне, чем рационалистические доктрины еврейских философов. В действительности большинство евреев довольствовалось на той стадии идеей символического и духовного возвращения на Сион, все еще считая неправильными любые попытки приблизить Спасение с помощью алии. Но некоторые каббалисты, в их числе и Нахманид, искали утешения в физическом контакте с Иерусалимом.
Тем временем западные христиане должны были свыкнуться с мыслью о том, что Иерусалима, им, скорее всего, больше не вернуть, и как-то приспособиться к этой потере. В 1291 г. мамлюкский султан Халиль взял Акко и уничтожил латинское королевство на побережье, изгнав оттуда крестоносцев. Впервые почти за две сотни лет Палестина оказалась целиком в руках мусульман. С этого момента судьба Иерусалима стала меняться к лучшему. Франки больше не угрожали городу, и мусульмане, наконец, обрели достаточно уверенности, чтобы спокойно селиться в Иерусалиме, пусть даже и не укрепленном должным образом. Христиане, однако, не сдались и еще много сотен лет вынашивали планы новых Крестовых походов для освобождения Святого города. Европейцам казалось крайне важным обеспечить хоть какое-то западное присутствие в Иерусалиме. Вскоре после падения Акко папа Николай IV обратился к султану с просьбой разрешить нескольким латинским священникам служить в храме Гроба Господня. Султан ответил согласием, и папа, который был францисканцем, отрядил в Иерусалим небольшую группу монахов этого ордена, чтобы вести богослужения по латинскому обряду. Францисканцам пришлось поселиться в обычном странноприимном доме – у них не было ни источников дохода, ни своего монастыря. В 1300 г. сицилийский король Роберт, узнав о бедственном положении католической миссии, преподнес в дар султану крупную сумму денег и ходатайствовал о передаче францисканцам Сионской базилики, часовни Святой Марии в храме Гроба Господня и пещеры Рождества в Вифлееме. Султан опять согласился. Это был первый, но далеко не последний случай, когда западный правитель пользовался своим влиянием, чтобы расширить присутствие римско-католической церкви в Иерусалиме. С тех пор Сионская церковь сделалась новой штаб-квартирой францисканцев, а ее настоятель стал именоваться кустосом – «стражем». Кустос охранял интересы всех европейцев, живущих на Востоке, – фактически это был европейский консул в Иерусалиме. Политика францисканцев в других странах характеризовалась крайней воинственностью и нетерпимостью по отношению к исламу, а в Европе их проповеди не раз вдохновляли еврейские погромы, так что присутствие ордена в Святом городе вряд ли шло на пользу миру и спокойствию.
Теперь, когда в Палестине установился мир и мамлюкам удавалось успешно сдерживать натиск монголов и крестоносцев, страна процветала. В мамлюкской империи Иерусалим ни в какой момент не был важным политическим центром, и его правителями назначались эмиры невысокого ранга, часто опальные. Фактически это было место ссылки для непокорных сановников – в городе, лишенном укреплений, они представляли меньше опасности. Многие из таких «ссыльных» активно включались в религиозную жизнь аль-Кудса. Некоторые получали престижную должность главного смотрителя двух святилищ – Иерусалима и Хеврона, и почти все охотно делали вакуфные пожертвования. Строительный джихад, таким образом, продолжился, и благодаря этому в аль-Кудс снова стали стекаться суфии, мыслители, учителя, законоведы и пилигримы. Мамлюки изменили порядки в городе (Burgoyne and Richards). Правом строить непосредственно на Хараме обладали только султаны, и большинство из них воспользовались этой привилегией. В 1317 г. при султане Мухаммаде ан-Насире были возведены крытые колоннады вдоль северной и западной сторон Харама, восстановлен купол мечети Аль-Акса, а Купол Скалы наново покрыт позолотой. На месте старого рынка времен крестоносцев выросли новые торговые ряды – знак возросшего благосостояния первых десятилетий XIV в. В городе существовало собственное производство мыла, хлопковых и льняных тканей. Кроме того, Иерусалим часто посещали купцы с Востока, особенно торговцы тканями: это явствует из документов Харама, хотя они, к сожалению, не позволяют оценить количество ввозимого и вывозимого товара. Султан позаботился о том, чтобы рынок, получивший название Хлопкового (Сук аль-Каттанин), непосредственно примыкал к стене Харама, где были выстроены величественные новые ворота. Они тоже назывались Хлопковыми (Баб аль-Каттанин), и от них 27 ступеней вели на Харам.
Как у иудеев, так и у христиан поклонение святыням Иерусалима часто характеризовалось желанием физически соприкоснуться с почитаемым объектом. Точно так же мусульмане стремились оказаться поближе к Хараму, что в мамлюкский период особенно ярко проявилось в строительстве новых медресе по границе заповедной территории. Поскольку место здесь было в огромном дефиците, архитекторам часто приходилось прибегать к самым удивительным ухищрениям (см. схему). Строить было можно только к северу и к западу от платформы – с южной и восточной стороны мешала крутизна склонов, – и каждый даритель желал, чтобы из его медресе открывался вид на Харам или чтобы оно какой-то своей частью соприкасалось со священной землей. Одно из первых таких медресе было построено в 1328 г. рядом с западной подпорной стеной Харама на средства сирийского эмира Танкиза и получило в честь учредителя название «Танкизия». Эмир, очевидно, очень гордился близостью здания, носящего его имя, к третьему по значимости святому месту ислама – надпись в мечети медресе гласит: «[Аллах] поместил эту мечеть по соседству с мечетью Акса, а что может быть прекраснее безупречного соседа!» Само здание, изящно украшенное, имело крестообразную форму: двери четырех залов для занятий и общих молитв выходили в центральный двор. В Танкизии, кроме школы правоведения, помещались также суфийский монастырь (ханака) на одиннадцать мест и школа для сирот – учеба, мистические практики и благотворительность были объединены под одной крышей. В этом отразилось как стремление к интеграции, все еще игравшее важнейшую роль в исламской концепции священного пространства, так и значимость практического милосердия в продолжавшейся исламизации аль-Кудса. Однако места на то, чтобы достойно разместить все три института, было недостаточно, и архитектор сделал обитель суфиев надстройкой над новым портиком, недавно возведенным вдоль западной стены Харама. Теперь, предаваясь духовному созерцанию, суфии могли созерцать Купол Скалы, парадигму своих исканий.
Пример Танкиза оказался заразительным. Медресе Аминия (1229–1230 гг.) требовалось втиснуть в узкое пространство – всего 9 м – между восточной стороной скалы Антония и улицей; поэтому его строили вверх, а третий этаж вывели на крышу северной галереи. Аналогичное архитектурное решение было использовано и для медресе Альмаликия, так что окна его главного этажа тоже смотрели на Харам. Медресе Манджакия (1361 г.) возвели целиком поверх крытых галерей и Ворот Надзирателя (Баб ан-Назир), в то время одного из самых оживленных входов на Харам. Над тем же северным портиком, с двух сторон от минарета Ворот Колен Израилевых (Баб аль-Асбат) разместились медресе Тулуния и Фарания: подниматься туда приходилось по узенькой лестнице минарета – другого входа не существовало.
Мусульмане, подобно иудеям, видели в изучении закона не сухую науку, а занятие, которое, как мистическая молитва, помогает обратить сердце и разум к Богу, – отсюда и стремление строить медресе с видом на Купол Скалы. Но сами медресе после монгольских нашествий приобрели новую значимость. Монголы разграбили, сожгли и уничтожили так много библиотек, рукописей и реликвий, что мусульмане ощутили настоятельную потребность в исследовании устной традиции. Восстановление того, что было утрачено, стало для них новым джихадом, и в результате – наверное, такое развитие неизбежно – исламская религиозная мысль сделалась более консервативной. Медресе, кольцом окружившие Харам, могут рассматриваться как попытка отгородить священное место от враждебного мира и выражение ревнивого характера любви мусульман к аль-Кудсу. Эта же тенденция прослеживается и в рибатах – приютах с минимумом удобств, которые в мамлюкский период строились по всему городу. Первоначально рибаты служили военными крепостями и жильем для гарнизона, теперь же в них селились аскеты, бедняки и пилигримы.
Полную противоположность крепнущему консерватизму представляло суфийское движение, которое после монгольского разорения переживало бурный расцвет: мусульмане пытались отыскать высший смысл бедствия и страданий. Никогда еще аль-Кудс не привлекал столько суфиев, сколько в XIV в. Многие, как мы видели, обосновывались в новых постройках вблизи Харама, а общины более скромного размера существовали по всему городу. Суфизм не был учением, адресованным лишь немногим избранным, – суфийское движение пользовалось широкой популярностью. Содержащееся в суфизме сильное индивидуалистическое начало побуждало мирян пренебрегать традиционным учением улемов, даже при том что некоторые суфийские шейхи преподавали шариатское право в медресе. В конечном итоге именно суфизм принес в исламский мир дух свободомыслия. В описываемые времена началось формирование крупных суфийских орденов, и несколько их появилось в Иерусалиме. Членство в суфийском ордене не требовало ухода от мира, как у христианских аскетов. По учению влиятельнейшего ордена Кадария, штаб-квартира которого находилась в бывшем комплексе госпитальеров, высшим религиозным долгом мусульманина была забота о социальной справедливости: вновь духовный джихад и внутреннюю молитву требовалось соединять с деятельной помощью ближнему. Члены ордена Бистамия со штаб-квартирой в северной части Иерусалима осваивали йогу, чтобы научиться улавливать глубинные токи подсознания, поднимающиеся на поверхность в снах и видениях. И этот же орден развивал идеи сульх и-кулль («всеобщего примирения»), направленные на установление взаимопонимания между разными религиозными традициями. Эти поиски пути к миру после веков ненависти и вражды были очень важны в напряженной обстановке аль-Кудса.
Защитником старинных устоев против новаторства суфиев выступил знаменитый исламский ученый и религиозный реформатор XIV в. Таки ад-Дин ибн Таймия. Его беспокоили определенные тенденции в почитании Иерусалима, несовместимые, как он считал, с исламской традицией. В течение мамлюкского периода было издано не менее 30 новых антологий фада'иль аль-Кудс, восхвалявших достоинства города и призывавших мусульман совершать туда зиярат – хождение к святым местам. В новых обычаях, которым следовали паломники при посещении Харама, ибн Таймия замечал тревожные симптомы. Уже и раньше, как мы видели, мусульмане выполняли в Иерусалиме некоторые ритуалы хаджа, выражая так свою веру в то, что Мекка – источник святости аль-Кудса. Ибн Таймия же в небольшом сочинении, озаглавленном «В поддержку благочестивых визитов в Иерусалим», утверждал, что зиярат в Иерусалим принципиально отличен от хаджа в Мекку и важно не смешивать одно с другим. Не следует, писал он, обходить вокруг Скалы и прикладываться к ней губами, словно это Кааба. А такие святыни, как Колыбель Иисуса, – вообще чистой воды обман, поддаться на который могут лишь глупцы. Хотя Иерусалим оставался для ибн Таймии третьим по значимости святым городом ислама, философ настаивал, что зиярат туда должен считаться личным делом мусульманина, а не его священным долгом, как хадж в Мекку. При том что стремление сохранить традицию и положить конец новшествам (бида) было довольно характерно для того времени, сдержанное отношение ибн Таймии к Иерусалиму так и не прижилось – основная масса мусульман до сих пор цитирует фада'иль аль-Кудс и считает культ Иерусалима вполне аутентичным.
Поклоняться аль-Кудсу не всегда было легко. В некоторых фада'иль паломничество туда рассматривается как благочестивое деяние, требующее мужества и выносливости. В одном из преданий пророку Мухаммаду приписываются слова: «Тот, кто живет в Иерусалиме, считается воином джихада», в других упоминается о «неудобствах и превратностях», сопряженных с посещением аль-Кудса (Sivan 1968, p. 118)[76]. Во второй половине XIV в. власть мамлюков начала давать первые трещины. Новым султанам стало труднее удерживать бразды правления. Бедуины, которые при крестоносцах опасались совершать набеги на Иерусалим, вновь осмелели и в 1348 г. фактически выгнали из города всех жителей. В 1351–1353 гг. Иерусалим жестоко пострадал от Черной смерти – эпидемии бубонной чумы. Политическая нестабильность означала, что правители находились на своем посту лишь короткое время и не успевали толком изучить местные условия. К началу XV в. набеги бедуинов участились, а прибрежные города Палестины страдали от нападений пиратов-христиан. Экономика переживала упадок, подати росли, и в Иерусалиме время от времени вспыхивали бунты, только умножая бедствия. Однако строительный джихад все-таки продолжался. Султаны ан-Насир Хасан (1347–1351) и ас-Салих Салих (1351–1354) осуществили капитальную реконструкцию мечети Аль-Акса, а в городе и вокруг Харама на пожертвованные средства были построены новые медресе и рибаты. Деньги на эти учреждения текли в Иерусалим, но не улучшали экономическую ситуацию в городе – ведь медресе не приносит дохода.
Экономические и политические неурядицы в исламском Иерусалиме, как это уже не раз бывало, осложнили отношения между христианами и мусульманами. Евреи же не питали такой враждебности к исламу. На путешественников, которые посещали город в XIV в., еврейская община производила впечатление мирной и процветающей. Однако в это трудное время еврейские иммигранты, прибывавшие в Палестину, предпочитали селиться в Галилее, где было больше возможностей устроиться. Галилея именно тогда начала приобретать славу святой земли раввинизма. Еврейские паломники полюбили молиться у гробниц великих талмудистов – рабби Йоханана бен Заккая и рабби Акивы. Большую популярность, особенно у евреев, склонных к мистицизму, приобрел город Цфат (Сафед), близ которого похоронен рабби Шимон бен Йохай, считающийся автором книги Зохар, классического труда Каббалы. Мусульмане тоже почитали эти могилы, и еврейские путешественники писали, что евреи и «сарацины» ухаживают за одними и тем же святынями Палестины. Мусульмане также поддерживали добрососедские отношения с местными христианами и армянами, так что главным источником напряженности в Иерусалиме были трения между мусульманами и западными христианами, унаследованные от эпохи крестоносцев.
Например, в 1365 г., когда закрепившиеся на Кипре госпитальеры напали на Александрию, исламские власти подвергли аресту всю братию францисканцев и приказали закрыть храм Гроба Господня. Францисканцы же не смирились с ролью пассивных жертв и начали устраивать перед мусульманскими властями Иерусалима самоубийственные демарши, сходные с теми, какие предпринимали их собратья в других частях исламского мира. 11 ноября 1391 г. группа монахов прошествовала на Харам и потребовала аудиенции у кади (главного судьи) города. Представ перед ним, францисканцы немедленно заявили, что пророк Мухаммад был «распутником, убийцей, обжорой и грабителем, считавшим, что цель жизни человека – есть, прелюбодействовать и носить дорогие наряды» (Durrien). Весть об этом разлетелась по городу, и вскоре у дверей кади собралась разгневанная толпа. Оскорбление Пророка было тяжким преступлением, караемым смертью, но кади предложил монахам помиловать их, если они перейдут в ислам. Те категорически отказались – они желали пострадать за христианскую веру, дабы своим мученичеством навлечь «смерть и проклятие на неверных»[77]. Аналогичный инцидент произошел в 1393 г.: трое монахов-францисканцев вызвали улемов на публичный диспут и на нем принялись в самых вульгарных выражениях чернить Пророка, обвиняя его в самозванстве. Подобные эпизоды неизбежно портили и без того натянутые отношения между христианами и мусульманами. Мусульмане понимали, что христиане воспользовались ими в своих интересах и оскорбили их чувства, а нападки монахов вызывали такое отвращение, при котором сосуществование делалось практически невозможным.
Из-за возросшей напряженности строительный джихад мусульман зачастую мог показаться умышленным покушением на чужое священное пространство – и, разумеется, именно так воспринимался. На исходе XIV в. мусульмане перестроили минарет мечети, примыкавшей к синагоге Рамбана, что позднее привело к большим бедам. В 1417 г. шейх ханаки Салахия построил минарет, который вызывающе возвышался над храмом Гроба Господня, – иерусалимские мусульмане верили, что Аллах наградит за это шейха в день Страшного суда. Но самым агрессивным, что вовсе не удивительно, был конфликт вокруг обители францисканцев на горе Сион.
Купив в 1300 г. участок, где находилась Сионская церковь, францисканцы приобрели и так называемую могилу Давида, обнаруженную при крестоносцах. Этот объект не слишком занимал монахов, не питавших особой любви к еврейской традиции, – сопровождая паломников по Иерусалиму, они в первую очередь показывали места, связанные с Новым Заветом. Сионская церковь представляла интерес прежде всего как памятник раннего христианства: здесь находилась Сионская горница, где совершилось чудо Пятидесятницы, и место успения Пресвятой Девы Марии, здесь святой Иоанн служил по ней заупокойную мессу. В путевых заметках пилигримов гробницы Давида и иудейских царей при описании горы Сион чаще всего упоминались на последнем месте. Но в какой-то момент иерусалимские евреи вдруг осознали, что могила первого иудейского царя находится на земле, принадлежащей христианам, и подали султану Барсбею (1422–1437) несколько прошений о передаче гробницы еврейской общине города. Это было ошибкой. Услышав о гробнице Пророка Дауда, находящейся в руках заклятых врагов ислама, султан счел такое положение совершенно недопустимым. Он нагрянул на Сион и велел немедленно закрыть проход к гробнице со стороны францисканского монастыря. Затем он распорядился убрать от гробницы всю христианскую атрибутику и превратил ее в мечеть, после чего закрыл Сионскую горницу, называемую также «Сенакулум» (от лат. cenaculum – трапезная): гробница Давида, находилась прямо под Горницей, и христианам не следовало расхаживать над мечетью (Fabri, pp. 304–5). Когда дело касалось западных христиан, исламский идеал единения и мирного сосуществования немедленно рассыпался в прах.
В том же духе продолжил джихад и султан аз-Захир Якмак (1438–1453), решивший применить букву закона, запрещавшего зимми восстанавливать свои святыни без особого разрешения властей. Он приказал закрыть еще действовавшую часть Сионской церкви и выкопать из могил кости монахов, похороненных на близлежащем кладбище, а также перенести в мечеть Аль-Акса деревянную балюстраду, «незаконно» поставленную в храме Гроба Господня, и снести недавние христианские постройки в Вифлееме. Якмак конфисковал один монастырь, принадлежавший сиро-яковитской церкви, но свой главный удар он сосредоточил все-таки исключительно на западных христианах. Армяне пользовались покровительством султана: он издал специальный указ, запрещающий эмиру Иерусалима отягощать армян неоправданными податями, и надпись об этом была выбита на доске, которую укрепили возле западного входа в Армянский квартал. Армяне тесно сотрудничали с крестоносцами, но никогда не разделяли их слепой фанатичной ненависти к исламу. Они научились соблюдать нейтралитет, и благодаря этому армянская община единственная из всех на протяжении предшествующих трех столетий сохраняла свой квартал и не знала ужасов изгнания, какие бы бурные страсти ни кипели в городе.
Но, несмотря на царившее в Иерусалиме напряжение, туда по-прежнему прибывали многочисленные христианские паломники с Запада. Они не всегда чувствовали себя здесь уютно, и все же мусульманские власти позволяли им увидеть то, что они желали осмотреть, и посещения города были достаточно хорошо организованы. Паломники проводили целую ночь в храме Гроба Господня, а оттуда отправлялись с сопровождающим по городу. Дабы избежать столкновений с мусульманами, они выходили до рассвета и молча шли от храма к восточным воротам (сегодня называемым Львиными), пересекали долину Кедрона, вступали в Гефсиманию и поднимались по склону Масличной горы к церкви Вознесения. На обратном пути в город пилигримы посещали Силоамскую купель и делали остановку на горе Сион. Им также предлагалось трехдневное путешествие в Вифлеем и к реке Иордан. В путевых заметках западных паломников того времени, как и в более ранних, скупо упоминаются мечети и медресе мусульманского Иерусалима, хотя францисканцы пытались противостоять исламизации Харама, подчеркивая его сугубо христианское значение. Так, Купол Скалы, который монахи продолжали именовать «Храмом Господа», был важен как место, где Деву Марию в младенчестве посвятили Господу; позднее она ходила в школу при Храме и здесь же обручилась со святым Иосифом. МечетьАль-Акса христиане собственнически называли «Церковью Богоматери».
Францисканцы, с особым благоговением относившиеся к Страстям Христовым, начали отмечать в городе места, связанные с последними страшными часами земного пути Спасителя. Теперь почти все они, по крайней мере, в представлении западных христиан, оказались в северной части Иерусалима – их перенос с горы Сион, начавшийся в период крестоносцев, таким образом, практически завершился. Пилигрим Джакопо из Вероны, побывавший в Иерусалиме в 1335 г., вошел в город через восточные (Львиные) ворота возле купели Вифезда, миновал церковь Святой Анны (в то время – медресе Салахия) и двинулся по улице, в наши дни называемой Виа Долороза. На этой улице ему показали дом священника Анны (где находилась мечеть) и дом Ирода; он также осмотрел «дом Пилата» (арку «Экце Хомо» на форуме Адриана), место, где Мария лишилась чувств, увидев сына, изнемогающего под тяжестью креста, и развалины ворот, через которые Иисус, как считалось, вышел из города, ведомый римскими стражниками к месту казни. В приделах храма Гроба Господня Джакопо задерживался у других «остановок»: у треснувшего камня в церковном дворе, где Иисусу дали передохнуть перед восхождением на Голгофу, в пещере внутри церкви, где держали Иисуса, пока приготовлялся крест для распятия, и где с него сорвали одежду; далее следовала сама Голгофа, Черный камень миропомазания, куда положили тело Иисуса после снятия с креста, и, наконец, гробница. Некоторые из этих мест позднее изменились – далеко не все они совпадают с современными остановками Крестного пути. Когда францисканцы при свете факелов вели христианских паломников по Виа Долороза, процессия двигалась в обратном направлении. Но почва уже была подготовлена. Теперь, когда у западных христиан осталось так мало своего пространства в храме Гроба Господня, они начали развивать новую систему культовых мест за пределами храма.
Монах-доминиканец из Германии Феликс Фабри, посетивший Иерусалим примерно в 1480 г., оставил нам живое описание своего паломничества. Напряженность, существовавшая теперь в отношениях между мусульманским населением и западными христианами, стала заметна, как только корабль с пилигримами причалил в Яффе. Мусульманские чиновники бесцеремонно хватали каждого паломника, требуя сообщить имя и сведения о себе. Затем Феликса бросили в «сумрачное обветшалое строение под полуразвалившимся сводом… наподобие того, как люди обычно загоняют на дойку овец» (Fabri, p. 224). Там к нему приставили драгомана – проводника, который становился единственным посредником между ним и мусульманским миром, – а францисканский кустос дал новоприбывшим строгие наставления. Категорически запрещалось выходить куда бы то ни было без своего драгомана, писать на стенах, бросать оценивающие взгляды на мусульманок, а также пить вино на людях (дабы не разжечь у мусульман смертельную зависть). Полностью исключались любые дружеские контакты с мусульманами – напряженность была столь сильной, что власти не могли гарантировать западным паломникам минимальную доброжелательность местного населения.
Такой неласковый прием, однако, ничуть не охладил рвение пилигримов. Как только вдали показался Святой город, рассказывает Феликс, они все как один соскочили со своих ослов и расплакались от восторга. Еще больше слез было пролито при виде Гроба Господня: «такие горькие всхлипывания, такие сладкие стоны, такие тяжкие вздохи, такая скорбь, такие стенания из глубины души, такое умиротворение и радостное утешение» (Fabri, p. 283). Некоторые потерянно блуждали по церкви и бестолково били себя в грудь, словно одержимые; женщины кричали, будто в родах. Кто-то просто падал без чувств и лежал недвижно, как покойник. Нередко паломники впадали в такое исступление, что их приходилось помещать в больницу. Поклонение Иерусалиму у западных христиан приняло истерическую окраску. В нем отсутствовала дисциплина сосредоточенного «восхождения», и оно не было подлинным соприкосновением с высшей реальностью. Казалось, пилигримы полностью во власти своего воспаленного сознания.
Но в благочестии европейцев происходили и другие изменения. Феликс Фабри анализировал свои чувства по поводу святых мест так, как этого никогда не стали бы делать пилигримы прошлых времен. Он заключил, что паломничество – весьма тяжкий труд. Отнюдь не легко было переходить под палящим солнцем от одной святыни к другой, опускаться на колени, простираться ниц, а главное – без конца тревожиться, правильные ли чувства ты испытываешь. «Чрезвычайно утомительно сосредоточиваться на духовном созерцании предметов отвлеченных, когда телесно все время переходишь с места на место» (Fabri, p. 299). Кроме того, Феликса беспокоили сомнения относительно подлинности некоторых святых мест. Многое ли могло уцелеть от истинного склепа Иисуса после стольких веков? Как вышло, что гробницу Давида не обнаружили раньше (Fabri, pp. 304, 408–16)? Зарождался новый критический дух, из-за которого паломничество традиционного типа со временем сделалось невозможным для людей с западным складом ума.
Но может быть, лучшие дни паломничества к тому времени уже миновали. Во всех трех главных монотеистических религиях считается, что истинное благочестие обязательно должно выражаться в добрых делах. Это как бы «лакмусовая бумажка» подлинной духовности. В прошлом Иерусалим не помог христианам стать милосерднее ни друг к другу, ни к иноверцам. Крестовые походы в определенном смысле были пародией на религиозность – идолопоклонством, в котором голое обладание Святым городом рассматривалось как конечная цель. И вот, уже на пороге Нового времени, Феликс критикует все и всех, не находя доброго слова ни для кого из обитателей Иерусалима помимо францисканцев. «Сарацины, – утверждает он, – замарали себя отбросами всех ересей, они хуже идолопоклонников, мерзостнее иудеев»; греческая церковь, когда-то ученейшая, теперь «запятнана бесчисленными заблуждениями»; сиро-яковиты – и вовсе «дети дьявола», а армяне погрязли в разнообразных ересях; иудеи же справедливо ненавидимы всеми прочими, их разум отуплен страданиями и презрением, которые они претерпевают. Во всем Иерусалиме одни лишь францисканцы идут путем целомудрия, а главным свидетельством их благочестия Феликс считает то, что они «всем сердцем» жаждут нового Крестового похода, чтобы отвоевать Святой город (Fabri, pp. 384–91). Как видим, паломничество в Святую землю ничуть не помогло Феликсу преодолеть закоснелые представления и предрассудки. Он лишь еще более утвердился в ненависти к иноверцам и самодовольстве.
В правление султана аль-Ашрафа Кайтбея (1468–1496) начался закат империи мамлюков. На ее территорию стали вторгаться турки-османы (оттоманы) из Малой Азии, а из Иерусалима было опасно выходить из-за набегов бедуинов: в 1461 г. они убили за стенами города 60 человек. Торговлю султаната серьезно подрывали конкуренты-португальцы. И все же султан не оставил забот о Иерусалиме – он выделил средства на строительство еще одного медресе подле западной стены Харама. Это медресе, названное по имени основателя Аль-Ашрафия, – пожалуй, прекраснейшее из всех зданий мамлюкского периода. Муджир ад-Дин называл его третьей жемчужиной Харама. Оно было надстроено частично над медресе Аль-Баладия и частично – над портиком Харама, а его главный зал, единственный из всех, заходил на сам Харам – так, как будто последние мамлюкские султаны отчаянно тянулись к Скале, чувствуя, что аль-Кудс выскальзывает из их слабеющих рук. В Аль-Ашрафии нашел выражение объединяющий дух ислама: здесь преподавали улемы всех четырех ведущих мазхабов и жили 60 суфиев. Кайтбей также пытался смягчить межрелигиозные конфликты в городе. Он был благодарен францисканцам, которые помогли ему, когда его в молодости сослали в Иерусалим, и разрешил монахам вернуться на Сион, где те вели довольно унылую жизнь в большой тесноте, под охраной свирепых стражников. В 1489 г. им удалось с помощью подкупа добиться возвращения гробницы Давида и Сионской горницы, и они приступили к строительным работам. Однако уже в следующем году собрание улемов постановило, что передача неверным территории, на которой раньше помещалась мечеть, не может считаться законной.
Отношения между мусульманами и еврейской общиной Иерусалима в последние годы мамлюкского периода тоже испортились. В 1473 г. из-за грозы обрушилась часть синагоги Рамбана. Когда евреи обратились к мусульманским властям за разрешением на ремонт, против выдачи разрешения запротестовали имам и верующие соседней мечети – они желали заходить в свою мечеть прямо с улицы, не проходя через участок, принадлежащий синагоге. Евреи при помощи взяток добились сохранения участка, но это так разозлило мусульман, что те однажды ночью захватили и разрушили синагогу. Султан Кайтбей, разобравшись в деле, принял сторону еврейской общины и распорядился, чтобы здание было восстановлено. В то время в Иерусалиме насчитывалось лишь около 70 еврейских семейств, по преимуществу бедных, многие жили в ветхих домах. В этом, впрочем, были виноваты не одни только мусульмане – так, по крайней мере, думал раввин Овадия де Бертиноро, в 1487 г. прибывший в Иерусалим из Италии. Главную проблему он видел в раздорах между ашкеназами и сефардами, т. е. евреями из Германии с одной стороны и из Испании и мусульманских стран – с другой. Из заметок Овадии мы также узнаем, что в те времена евреи отказывались заходить на Харам. Время от времени у мусульман возникала нужда отремонтировать или подновить там постройки, но евреи никогда не брались за такую работу, поскольку не пребывали в состоянии должной ритуальной чистоты. Овадия – первый, кто упоминает об этом добровольно налагаемом на себя ограничении, которое некоторые евреи соблюдают еще и сегодня: Маймонид, который придерживался сходных взглядов, все же счел для себя возможным побывать на Хараме. Теперь, когда Храмовая гора стала для евреев еще более недоступной, чем прежде, им должно было бы потребоваться новое святое место. Однако Овадия, проходя мимо западной подпорной стены Харама, не испытал никаких особенных чувств. Стена, записал он, «сложена из таких огромных камней, каких я не видел ни в одном старинном здании ни в Риме, ни в других городах» (Adler E. N., p. 240). Западная стена еще не была святыней для евреев Иерусалима. Но спустя недолгое время положение изменилось.
Весьма ценное описание Иерусалима в последние дни мамлюков, оставил историк Муджир ад-Дин, писавший в 1496 г. За два с лишним века мамлюкского правления Иерусалим сделался в воображении мусульман еще более святым, чем когда-либо в прошлом. Однако он по-прежнему оставался без стен и практически без гарнизона. Вечерние поверки (смотры) в цитадели прекратились, правитель города жил как частное лицо. Щедро расточая свое благосклонное внимание Хараму, мамлюкские султаны ни разу не побеспокоились о том, чтобы укрепить город, не имевший для них никакого стратегического значения. Однако они не пренебрегали мирскими нуждами Иерусалима. Муджир ад-Дин писал, что здания в городе построены добротно, а его рынки – лучшие в мире. Повышение значимости Харама при мамлюках привело к тому, что туда же сместился и центр общественной жизни города, которая со времен императора Константина была сосредоточена вокруг Западного холма. Когда Салах ад-Дин отвоевал Иерусалим у крестоносцев, он вместе со своими эмирами устроил себе резиденцию именно на Западном холме, поблизости от Гроба Господня. А во времена Муджира правитель города жил у северной границы Харама. Как большинство городов Востока, Иерусалим был разделен на кварталы. Его жители предпочитали селиться в разных районах в зависимости от своей конфессиональной принадлежности или этнического происхождения. Армяне и магрибинцы жили вместе; точно так же поступали мусульмане из Ирана, Афганистана и Индии, которые селились вокруг северо-западного угла Харама. Однако четкого разделения не существовало. В южной части города еще существовали места, где бок о бок жили мусульмане и евреи, а в северо-восточной его части, в Безете, с мусульманами соседствовали христиане. Словом, окончательно разделение по религиозному признаку пока не оформилось.
В правление султана аль-Ашрафа Кансуха аль-Гаури (1501–1516) стало уже очевидно, что мамлюкам не удастся вечно сдерживать натиск турок-османов. В 1453 г. турки захватили Константинополь, и Византия, древнее государство восточных христиан, вошла в состав Османской империи. Какое-то время казалось, что такая же судьба ожидает и Европу, но венгерской армии удалось остановить турок у Белграда. В 1515 г. турецкий султан Селим I начал готовить поход против Египта, и через два года после своей полной победы над войсками иранского шаха при Чалдыране турецкая армия нанесла серьезное поражение мамлюкам в сражении на равнине Мардж-Дабик к северу от Халеба. В результате следующей битвы, произошедшей в предместье Каира, мамлюкская империя была фактически уничтожена. 1 декабря 1516 г. Селим с войском подошел к Иерусалиму. Он не встретил сопротивления. Иерусалимские улемы в полном составе вышли навстречу турецкому султану и поднесли ему ключи от Купола Скалы и мечети Аль-Акса. Султан немедля соскочил с коня и простерся в молитве с возгласом: «Хвала Аллаху! Теперь я владею святыней первой киблы!»
